Пишется сейчас.
Время Перемен
1. ЦЯНЬ.ТВОРЧЕСТВО. ЧАСТЬ 1.
Точно прыжок в бездне — хулы не будет.
Творчество хирурга заслуживало всяческого уважения, даже если судить только по расплывчатому отражению в оконном стекле, где залитый в регенерирующую пену пациент пытался хоть что нибудь разглядеть. Хирург вошел неслышно, как снег, и, хотя за последние дни Ли успел привыкнуть к его белокурой голове, к чуть насмешливым участливым речам, но так и не привык к этим светло-серым водянистым глазам, так странно напоминающие кошачьи. То ли дело были родители – на вид обыкновенные европейцы, но волосы и глаза, как и положено, черные, блестящие… А у отца, после частых поездок в Шанхай даже появились настоящие китайские щечки и вытянулись уголки глаз, правда, на этот счет мама имела собственные, не очень приятные для него суждения.
Но сегодня доктор балагурить не стал, и, окинув взглядом низко гудящий аппарат жизнеобеспечения, склонился над старательно рассматривающим окно пациентом: внимательно осмотрел цветные, переливающиеся перламутром пятна на лице, подсохшие за несколько дней швы и только потом присел на кровать, уставившись ему прямо в отражения глаз. Ли тут же стало не по себе.
— Послушай, Ли, тут такое дело…, — как-то очень неуверенно начал доктор, — здесь к тебе инспектор добивается, второй день уже. Я его спроваживал, как мог, но сегодня он приперся с какой-то картой с гербами, и, похоже, уже не отстанет. Ты как себя чувствуешь?
— Нормально, — обреченно выдохнул Ли, повернувшись из вежливости, но все еще едва ворочая свернутой челюстью.
— Вот и славно. Поговори с ним, я попрошу, чтоб недолго.
Доктор исчез за дверью, а подросток демонстративно (насколько позволяла ноющая шея) снова отвернулся и стал смотреть в окно. Отрывающийся вид за последнее время он изучил досконально и ничего нового там не появилось. Над городом носилась мутная пылевая буря, а почерневшие шпили капитульного собора имени святых Петра и Павла, и в солнечную-то погоду едва заметные на темном, цвета переработанного пластика небе, сегодня окончательно скрылись в мелких частицах некогда плодородного грунта.
Инспектор Ли не понравился. Вошёл он как-то боком, недовольно покосился на старательного рассматривающего окно пациента (изогнутая фигурка полицейского заплясала на пылеотталкивающей поверхности), без церемоний уселся на стул, да еще и закинул ногу на ногу.
— Здравствуйте, Ли Сяо Лун. Я капрал Франик, главное управление пражской муниципальной полиции. Вы меня хорошо слышите? У меня к вам пара вопросов, — звонким, противным голосом начал инспектор, разворачивая мерцающую панель прямо на коленях.
Ли повернул голову и состроил страдающее выражение, что на данном этапе жизни больших усилий с его стороны не потребовало.
— Слушаю.
— Как вам, наверное, известно, — заколотил по клавишам полицейский, — вы обвиняетесь в целом ряде преступлений. Угон автомобиля, создание критической аварийной ситуации, сопротивление силам правопорядка и, кроме того, варварское уничтожение заправочной станции, что повлекло за собой взрыв шестисот галлонов чистого водорода. Чему вы улыбаетесь, черт побери?
Ли опомнился и снова принял скорбное выражение. Старый рыдван из числа первых гибридов, на которые разорившиеся нефтяные компании вот уже который год пытались пересадить человечество, разгонялся очень плохо. Но вот когда он на полном ходу влетел на станцию, заправочные колонки легли как костяшки домино – трехтонная махина обладала кинетической энергией паровоза. Прежде чем отключиться, Ли Сяо даже успел заметить призрачный, бесцветный столб пламени, в котором водород стремительно заканчивал свое газообразное существование. Ему же самому не повезло – взрывной волной Ли выбросило из машины, уложило в придорожную канаву, а сверху на него упал тяжеленный лист пробитого автомобилем заграждения. Иначе не лежать бы ему сейчас в дешевой муниципальной клинике, и не слушать разглагольствования полицейского инспектора, наверняка незнакомого с этой дикой, всепоглощающей страстью – умереть.
— Я понимаю ваше состояние, — перешел на увещевания незваный гость, — Мы все скорбим о ваших родителях…. Но нельзя же, в самом деле, таким вот варварским образом решать свои проблемы. Поверьте, вашим родителям это уже не поможет, а вот вам может сильно навредить.
— Вы не могли бы заткнуться? — вежливо спросил Ли, повернувшись, наконец, к инспектору.
— Что?!
— Заткнитесь. И убирайтесь, — слабым, но твердым голосом повторил Ли.
— Ну, знаете, — прошипел инспектор, — это уж слишком. Вы знаете, что китайцы из «Шелл» уже подали на вас в суд? Что стоимость сгоревшего водорода превышает двадцать миллионов крон?
— Наплевать, — вяло реагировал парень.
— Черт побери, — начал выходить из себя полицейский, — То, что ваши родители разорились, еще не дает вам право….
— А кто дал вам право читать мне нотации?
— Государство, Ли, государство! – теряя терпение, завопил полицейский, — Ваша судьба нам не безразлична! Ваши уважаемые родители много сделали для нашей страны, в течение десятилетий исправно платили налоги, практически вырвали у Евросоюза крону, а ваш покойный отец, как вам наверняка хорошо известно, был личным другом министра Тополанека!
— Не смейте называть его покойным! – закричал Ли Сяо и тут же перешел на рычание, сделав неудачную попытку приподняться со своего ложе.
— Довольно! — послышался знакомый голос. Доктор появился в нужный момент, видимо, просто подслушивал под дверью. Взяв красного и фыркающего как перегревшийся чайник инспектора под белы рученьки, он энергично потащил его к выходу. Ли отвернулся к окну, в который раз испытывая непривычное чувство благодарности к этому странному человеку.
Напоминание о родителях заставило его снова скрипеть зубами от бессильной злобы и давящего, не дающего продохнуть чувства вины. Полет над водородной станцией что-то переключил в нем. Теперь, обмотанный бинтами и извлеченный доктором практически с того света, он уже не хотел умирать. Сейчас ему хотелось вцепиться в бороду дряхлому китайскому божку и потребовать ответа, потому как единственным стоящим чувством, оправдывающее пребывание в этом суетливом мире, стало любопытство.
Собственно, пятидесятилетние Марек и Бланка не были его настоящими родителями. В возрасте полутора лет они привезли Ли из Китая – в те времена мода усыновлять брошенных китайских детей как раз докатилась до Чехии, только вот делать это стало значительно сложнее. Только сейчас Ли Сяо начал догадываться, каких трудов стоило его уважаемому родителю провернуть эту операцию – наверняка тут не обошлось без помощи упомянутого полицейским «личного друга», состоящего в полезной должности премьер-министра.
Сам Марек также был человеком влиятельным, но несколько в иной области. В течение десятилетий он являлся руководителем и фактическим владельцем чешской «Татры» и сколотил состояние на тяжелых армейских грузовиках. Но, к сожалению, через некоторое время папину «Татру» постигла такая же участь, что и немецкие телефоны «Сименс» или уже позабытый американский «АйБиЭм»: вынужденный идти на сокращение издержек, Марек перенес производство в китайскую провинцию Гуанчунь. Естественно, через некоторое время папа был озадачен невообразимым количеством своих же грузовиков, которые вдруг стали продаваться по всей Азии под маркой «Циюань», что в переводе означало «Благословенный Китай».
Пытаясь спасти стремительно перетекающий в «Благословенный Китай» бизнес, отец спешно вылетел в Шанхай, однако, помимо традиционных извинений и заверений в ближайшем разрешении конфликта привез еще и проект договора, согласно которому теперь папины грузовики будут называться «Татра-Циюань» и штамповаться по новейшей китайской технологии: из алюминиевого лома и отходов местной тяжелой промышленности.
Согласно тому же договору, торговая марка «Татра», как и патент на бывшие армейские машины (теперь ими интересовались только нищие индийские фермеры) в течение десяти лет полностью переходят к «Циюань».
Опомнившись, отец проконсультировался с министерством и адвокатами из «Ассоциации Европейских промышленников» и засобирался обратно. В кои-то веки мама решила составить ему компанию, утверждая, что в такой ответственный момент отец может оказаться недостаточно тверд, чтобы отстоять права легендарной чешской марки. Восемь месяцев назад, к удивлению и недовольству чешского правительства договор был подписан, а родители из Шанхая так и не вернулись…
Белокурый эскулап вернулся в палату и, убедившись что Ли бодрствует, вытер со лба воображаемый пот.
– Уфф…, — вздохнул доктор, — Ну и утомил меня наш приятель. Похоже, он действительно искренне озабочен твоим будущим. Но ты его так разозлил, что он даже забыл передать тебе письмо.
— Какое письмо? – удивился Ли.
— Представь себе, настоящее! – довольно засмеялся доктор, — подаришь потом конверт? Удивительно, что в наше время еще кто-то занимается эпистолярным творчеством! Там даже марка есть! Это же целое состояние!
— Покажите, — попросил парень.
Из недр своего белоснежного одеяния доктор вытащил серый бумажный прямоугольник, на который оба уставились с искренним интересом. В первую очередь потому, что бумажных писем уже лет десять как никто не видел.
— Откроете? Я бы сам, но…
— Конечно, — не стал ломаться доктор. Повертел прямоугольник в руках и снова принялся восторженно причитать: — Ежишь Мария! Настоящий штемпель! Марка! Кажется, из самой Америки!
С конвертом он возился довольно долго, видимо, опасаясь повредить свое новоприобретенное имущество. Наконец на кровать выпорхнул маленький бумажный квадратик, размером немногим более той самой почтовой марки со штемпелем, в которую доктор уже вцепился мертвой хирургической хваткой. Ли скосил глаза и отметил лишь яркую картинку, переливающуюся свежими, нездешними красками.
Покажите, – снова попросил он, беспомощно изгибая шею.
Да-да, – опомнился доктор. Он нарочито медленно поднял бумажный лепесток, бессовестно изучил изображение первым, хмыкнул, и недоуменно уставился на своего любимого пациента.
— Ну? – поторопил его Ли.
Доктор медленно развернул рисунок к нему и поднес поближе. На сгорающего от нетерпенья Ли Сяо уставился древний китайский дракон, с хитрой и немного глуповатой улыбкой на украшенной тонкими усами морде.
2. КУНЬ. ИСПОЛНЕНИЕ
/Если ты наступил на иней, значит близится и крепкий лед/
— Исполнение приказа в точности есть не только твоя прямая обязанность, но и священный долг, дурья твоя башка… А ты что сделал? Ну вот как тебе в голову могло такое прийти?!
Бывшая когда-то белой кисея, стыдливо прикрывавшая набухшую от непреходящей влаги деревянную оконную раму, моталась как парус терпящего кораблекрушение судна. Далеко внизу, у подножья холма, в темно-изумрудной бухте с радужными разводами дизтоплива плескались старые, ржавые подлодки. Отсюда они были похожи на забытую на столе и уже подсохшую скумбрию в масле из скудного солдатского рациона, которой личный состав потчевали вот уже какую неделю.
В маленьком пыльном и сыром кабинете, трое военных мрачно глядели на огромного, унылого бородатого дядьку, который стоя напротив и, сжимая в руках пилотку в темных масляных пятнах, всем своим видом изображает смущение.
— Ну что, скажи, нам с тобой делать? Тебе что просили сделать?
— Ну как что… Известно что… Лозунги нарисовать на торпедах, — смиренно отвечает Борис.
— На китайских торпедах, Борис, на китайских! На реактивных торпедах дальнего применения для наших боевых товарищей из братского коммунистического Китая! А ты что написал?!
— Так я ж так и написал. «Наша цель — коммунизм!». Хороший же лозунг.
— На торпеде?! Нет, ну ты правда такой идиот? Или просто издеваешься?!
Борис смиренно вздыхает и молчит. Надпись китайским товарищам кто-то перевел и им это не очень понравилось. Теперь его показательно распекали и угрожали трибуналом. Борис неохотно оторвал взгляд от бухты и уныло посмотрел на сидящее у стола начальство.
— И окно закрой. Дует, — послышался то же голос, принадлежавший пожилому капитану.
Борис медленно подошел к окну и исполнил просьбу. Двое других, незнакомых Широкову военных молчали, без видимого интереса листая разложенные на столе бумаги.
Слушай, Борис, — продолжает капитан, — это ведь уже не смешно. Ну скажи мне, на кой черт тебе все это сдалось? Тебе ж до пенсии осталось всего ничего, вышел бы в отставку майором, получал бы пенсию по второму разряду, живи себе и радуйся. На рыбалку бы ездил каждый день. Ты же мечтал об этом? Вот твоя мечта и исполнится. Ну что ты ерундой занимаешься?
Широкову все это начинало надоедать и он решился: — А что такого-то? Вы же сами сказали, что нибудь патриотическое. Я же не поэт в конце концов, я техник. В следующи раз позовите замполита, пусть он лозунги рисует.
— Следующего раза не будет, — негромко, но веско, сказал один из незнакомых Борису военных.
— Что значит, не будет? — недоуменно спросил Широков.
— А то и значит. Кончились ваши шутки.
— Да я и не шутил вовсе…
— Тем хуже для вас. У вас есть родственники в Америке? — неожиданно спросил сержант.
— Что? Где?!
— Какой длинны корпус у класса «Пенсильвания»?
— Сто тридцать четыре…
— Кто сейчас командует северо-западным флотом?
— Да я и не ….
— Ваш год рождения?
— Две тысячи…
— Вы давно получаете письма?
Тут Борис наконец сообразил, что шутки действительно кончились. Он беспомощно посмотрел на капитана, с которым служил не первый год и они всегда друг друга отлично понимали. Но тот лишь поднял брови и предостерегающе качнул головой. Все было понятно и так. Такие бравые ребята водятся лишь в одном месте. Теперь оставалось только понять, что же им на самом деле нужно.
— Послушайте, я …
— Отвечать на вопрос!
До сиз пор молчавший и только вертевший головой капитан все же решил вмешаться. Пошептавшись с этими двумя орлами, он взял со стола бумагу, написал на ней пару строк, после чего ребята удалились, бросив на Бориса полный презрения взгляд.
Помолчали. Широков почувствовал, что вызвали его сюда действительно не из-за лозунга. Но зачем?
— Михалыч, что случилось-то? — наконец спросил Широков.
— Дурак ты, Борис, — вздохнул капитан.
— Дурак, — поспешил согласится Широков, — но что они хотят-то от меня? Ну хочешь, я этот лозунг…
— Помолчи. И слушай внимательно.
— Слушаю.
— Тебе письмо пришло. Из Америки.
— Михалыч, да я …
— Да знаю я, что ты не шпион. И что родственников у тебя там нет, я тоже знаю.
— Христом Богом…
— Помолчи. Вчера пришло. А сегодня заявились вот эти… Не люблю я их. Это не армия, а так… Ну ладно.
— Так что делать-то теперь, Михалыч?! Я же знать ничего не знаю…
— Вот вот. Вот так и говори.
— Так не поверят же, Михалыч!
— Конечно не поверят. Тем более, с твоей характеристикой, которую ты сам себе на торпеде нарисовал. Дошутился, старый хрен.
А ведь это правда не шутки, понял Широков. Он слыхал про такие истории. И видел даже, как это бывает. Вот есть человек, боевой товарищ там, политически зрелый. И вдруг — бац! И нет человека. Изменник Родины, враг народа, иностранный агент. И назавтра от тебя только темный пустой прямоугольник под стеклом на засиженном мухами стенде «На службе Отечеству».
— Ладно, иди. И подумай, что ты завтра будешь им рассказывать.
— Завтра?
— Да. Поедешь с ними. Характеристику мы, конечно, тебе поправим. Но больше я для тебя ничего не смогу сделать. Ничего, понимаешь?!
— Понимаю, Михалыч.
— Ну вот и хорошо. Иди. Исполняй.
— Есть исполнять!
Борис натянул пилотку, и, как полагается, отдал честь, после чего развернулся и подчеркнуто строевым шагом покинул кабинет командира. Тот только вздохнул и ничего не сказал.
В казарму идти не хотелось и он решил наведаться в бухту, где под его рукводством трудилась группа практикантов из мореходки. Спустившись с холма, он привычно кивнул висящей на деревянном столбе камере и, поднырнув под ржавую железную цепь, изображающую надежный заслон на пути к военным секретам, направился к той самой китайской лодке, уже третий месяц стоящей в бухте на ремонте. Но едва он вступил на верхнюю палубу, как получил сзади чувствительный тычок и тут же оказался в холодной, пахнувшей топливом воде.
Внизу его уже ждали. Три черных и быстрых как тюлени аквалангиста заломали руки, дернули вниз, чья-то услужливая рука подала маску и, чтобы не захлебнуться, Борис был вынужден был ему помочь довольно искренне.
3. ЧЖУНЬ. НАЧАЛЬНАЯ ТРУДНОСТЬ
/Благородный человек примечает зачатки событий и предпочитает оставаться дома/
Начальная трудность заключалась уже в том, что сэр доктор Эдвард Энтони Хопкинкс слыл истинным рыцарем, к слову сказать, по сути и положению таковым и являясь. Прогуливаясь по зеленым паркам вечного Оксфорда, он уступал дорогу хорошеньким студенткам, со студентами неизменно раскланивался, а перед коллегами обязательно снимал кепи.
Однако, все эти действия, как и врожденные качества сдержанного и флегматичного сына туманов (доктор был родом из Ноттингемшира) не принесли ему славы истинного джентльмена, с пониманием и должным энтузиазмом относящегося к популярной, да что там говорить, единственно верной в последние годы идее окончательного просветления. Напротив, еще до переименования Оксфорда в Центрально-европейский Институт Конфуция, доктор Хопкинкс заслужил репутацию бунтаря, несдержанного и даже экстравагантного преподавателя. «Что бы сказал Ваш бедный отец», — печально качали головами коллеги, пеняя профессору экспериментальной биологии Хопкинксу (к слову, одному из лучших) его странным и даже возмутительным нежеланием считаться с неопровержимыми фактами. Вот и теперь, по дороге к декану Оксфордского (про себя Хопкинкс именовал его именно так) университета Джонсону, доктора одолевали самые дурные предчувствия.
Добряк Джонсон встретил, как всегда радушно: предложил шоколад, сигару и кофе. Но когда верный партнер по гольфу, коллега и непосредственный начальник тяжко вздохнул и уверенно отворил дверцу мини-бара, профессор понял, что его ожидает нечто большее, нежели плановая мотивация.
— Дорогой друг, — как всегда по-отечески начал Джонсон,- я не стану напускать туману, я знаю, ты этого не любишь, но это и понятно, ты же родом из Ноттингемшира…. В общем, ты уволен. Исключен, низложен, развенчан, побит камнями, тебе настоятельно и в письменной форме не рекомендуется преподавать где бы то не было на территории Соединенного Королевства. Да и на других территориях, думаю, тоже. И нечего на меня так смотреть. А то мы не ждали этого еще полгода назад, когда ты выступил на этой проклятой Пекинской конференции…
— И когда же мне, так сказать … – решился прервать его профессор.
— Сегодня. Кстати, у меня освободилось место лаборанта в химическом корпусе.
— Не пойду, — помотал головой доктор. — Лучше я дома пока посижу.
— Ладно, ладно, ты подумай, — сказал Джонсон, — А после приходи, поговорим. Поначалу будет трудно, но потом ничего, привыкнешь. Сейчас у меня целая делегация в приемной, как раз по твою душу. И вообще, увольнение – это самое лучшее, что с тобой могло произойти, запомни это. Ты же знаешь их методы — ну там, клетки с крысами, где тебе зажимают… шучу, шучу.
— Джонсон, я тебе уже говорил, что твой юмор мне не всегда понятен.
— Ну, а я тебе всегда отвечал, что ничего удивительного, ты же родом из Ноттингемшира…
-Джонсон!
— Что? Вот тебе письмо, кстати, пришло в деканат, почему-то… И знаешь — с маркой! Настоящей! Подаришь потом, правда? Ты же не откажешь старому другу! А, Хопкинс? Кстати, уж будь добр, выйди,пожалуйста, через черный ход…
Но едва профессор, сердито хлопнув дверью, оказался во дворе деканата, к нему тут же подступили два маленьких и очень серьезных человечка. Без лишних слов они взяли сера Хопкинкса под руки и потащили к серому пассажирскому дрону, припаркованному вопреки всем правилам сдесь же, прямо на газоне.
Но сэр Хопкинкс даже не успел как следует удивиться.
4. МЫН. НЕДОРАЗВИТОСТЬ
/Бедственная недоразвитость/
«Недоразвитость «технологий» ученика позор — для учителя»,- размышлял старик, поглядывая на сверкающее на солнце море.
Недоразвитость больничных технологий вызывала недоумение — Ли взломал камеры в первый же вечер, как очнулся, просто ради развлечения. Но наблюдать за жизнедеятельности клиники ему скоро наскучило. Даже включение по утрам китайского гимна или передача стрима развлекли его не более чем на несколько дней.
Но скоро в палате появился новый сосед.
Необходимость ждать традиционного утреннего обхода раздражала, а сегодня, когда делегация во главе с дежурным врачом, наконец, прибыла, был еще и обещан новый сосед по палате. Не то, что бы Ли не был к этому готов, все же самая дешевая муниципальная больница, а не дорогущая частная клиника, но все же несколько неожиданно.
Новый сосед не радовал. Во первых, Ли нравилось быть в палате одному, потому как при отсутствии второй койки он мог свободно отключить тормоз на своем больничном ложе и передвинуться, в случае необходимости, поближе к окну. Во вторых, туалет, черт побери. Ли готов был страдальчески морщась, пережить сестру с ее уткой, но делать это в присутствии соседа стало совершенно невозможно.
Ну и в третьих — сосед оказался довольно таки мрачным типом, к тому же он постоянно читал бумажную, представьте себе, книгу и на присутствие Ли никак не реагировал.
Доктор, презрев правила, шепнул Ли что у соседа рак, и что тот наотрез отказался от трансплантации желудка, настаивая на более традиционной, но ненадежной химиотерапии. Да уж, будешь тут веселым. Теперь, когда Ли надоедало смотреть в окно, а от консоли начинала болеть голова, он часами созерцал нового соседа, читающего книгу. Ему было интересно, что же чувствует человек, сознательно не желающий воспользоваться чудесами биоинженерии а, видимо, осознанно и смиренно готовящийся к печальному концу. Странный человек. Ну и что, что желудок будет не настоящий? Ведь сейчас ему все равно вкатывали питательную смесь прямо в кровь и назвать это приятной процедурой не смог бы даже законченный веган.
Когда в таком режиме прошло дня три и Ли уже научился, при помощи французского костыля, самостоятельно добираться до расположенного в самом конце коридора туалета, он не выдержал. Возвращаясь с такой внеочередной прогулки, он, потный и раздраженный, спросил: — Как тебя зовут-то?
Сосед неохотно оторвался от книги, и, смерив Ли презрительным взглядом, помолчал. Казалось, он решает очень серьезную проблему, вроде конфликта воспитания с врожденной социопатией.
— Конкорски, — наконец буркнул он, и тут же снова уткнулся в книгу, — Йозеф.
— Ли, — представился Ли. — А где ты взял такую вещь?
Сосед недовольно покосился на него и ничего не сказал.
Конкорски, Конкорски… — задумчиво протянул Ли, — тут он, наконец, вспомнил и рассмеялся, а сосед помрачнел еще больше.
— Скажи, ты не родственник Рихарда? Нет? А мне кажется, вы похожи, — продолжал выпытывать Ли, — Так это его книга?
— Нет, — наконец послышалось с койки, когда Ли уже устроился на своей и был уверен, что никакого ответа не дождется.
— А все же? — не отставал Ли, — ты же знаешь Рихарда?
— Не знаю я никакого Рихарда, оставь меня в покое.
— Ну, ну… — ухмылялся Ли, — понятно.
Безусловно, Рихард не был тем самым родственником, которым теперь можно было бы гордиться или, хотя бы, упоминать при малознакомых людях. Тем не менее, будь у Ли такой родственник, он бы точно отнесся к этому с уважением.
Дело в том, что в начале века эта история была широко известна в узких кругах. Рихард Конкорски — тот самый единственный и неповторимый чех, который в одиночку пересек Атлантику. Причем сделал он это три раза. Более того, он сделал это на яхте собственной конструкции, которую самолично собрал из подручных материалов в подвале многоквартирного панельного дома на окраине Праги. Яхта, вообще-то, длинной шесть метров, чтобы вы понимали.
Однако история имела продолжение — несмотря на все эти достижения при коммунистах, которых политически незрелые чехи называли не иначе как «команчи», Рахарду запретили участвовать в международных регатах. То ли он что-то не то написал в своих книгах о путешествиях, то ли команчи просто не могли смириться с тем, что какой-то чех, то есть представитель страны, где и моря то отродясь не было, берет все призы, но забывает поблагодарить за это родную партию.
Что сделал Конкорски? То, что умел лучше всего. Он погрузил на свою самодельную яхту жену и малолетнего сына, и через некоторое время благополучно пришвартовался уже в американском Ньюпорте, где спокойно и прожил последующие 30 лет.
Конечно, как это заведено, после падения режима Конкорского завалили новыми призами, чешский яхт-клуб, который до этого предавал его анафеме, сделал Рихарда своим почетным членом, а новоиспеченный президент республики лично пожал ему руку и вернул чешское гражданство.
Идиоты, — посмеивался Ли, устраиваясь на койке и силясь себе представить, что же чувствовал в этот момент сам Рихард. Интересно, они правда не родственники?
— Эй, Конкорски, — позвал он, — а ты плавать умеешь?
Сосед, конечно, не ответил, продолжая пялиться в книгу.
— Ну ладно, — примирительно сказал Ли, — я подожду. Я умею ждать.
— Я тоже, — неожиданно отреагировал Йозеф.
— И чего же ждешь ты?
— Смерти.
На это Ли не нашелся, что ответить. Но и так просто сдаваться он не собирался.
Потратив два с половиной часа, Ли взломал больничную сеть и теперь мог целыми днями рассматривать суетливую жизнь пациентов через многочисленные веб камеры. Но его интересовал только один пациент. Больница была нашпигована камерами, как венгерский шпек чесноком, и одна из них, круглая и черная блямба, висела прямо над кроватью соседа.
Правда, этот демарш не принес ясности, потому как шрифт у книги был довольно таки мелкий, а камера старая, без сервоприводов и с очень плохим разрешением — увеличить, скажем, угол обзора или приблизить текст никак не получалось.
А когда заявилась служба безопасности (ну кто бы мог подумать) и у Ли отобрали консоль, он окончательно осатанел.
— Конкорски, — начал он, — ну скажи, что это за вещь. Я же уснуть не могу. И тебе не дам, если не скажешь. Мне же интересно. Ну кто в наше время читает книги? Если это не книга Рихарда, то чья?
— Другого Конкорски…, — неожиданно снизошел до ответа Йозеф.
— Какого?
— А говорил, что умеешь ждать, — криво улыбнулся Йозеф, — нет, не умеешь. Это книга моего другого родственника, тоже странного. Он был солдатом.
— Солдатом?
— Да. На древней войне. На самой первой войне.
— Хм…, — Ли призадумался, — а о чем…
— Подожди, — не дал продолжить ему продолжить Йозеф, — ты хотел узнать, так слушай. Эта книга только для меня. Точнее, это просто семейная традиция, что ли. Мне ее подарил отец, ему — его отец, а моему деду ее подарил да, Рихард, тут ты был прав.
— И о чем же она? — не выдержал Ли.
Но Йозеф уже замолчал, задумавшись о чем то своем.
— Что? Нет, ты все равно не поймешь, — наконец безапеляционно заявил он и, сунув книгу под пеноподушку, невежливо повернулся к стене.
На следующий день Ли снимали швы и заживляли раны специально подобранным набором из стволовых клеток, в палату он вернулся только вечером. Сосед уже спал, бесшумно и неподвижно занимая соседнюю койку.
Бок побаливал и Ли, попросив обезболивающего, спокойно уснул.
А на утро койка оказалась пуста. Врач, выглядевший непривычно мрачным и недовольным совершал обход не в лучшем настроении.
— А где Йозеф? — спросил Ли, когда формальности были завершены.
— Умер. Ночью.
— Как умер?
— А как умирают, Ли? — переспросил врач, — Я ничего не мог поделать. Нельзя вылечить человека, который не доверяет своему врачу и попросту не желает лечится. Что я могу поделать?
— А что станет с его вещами?
— С вещами? — удивленно переспросил врач, — А почему тебя это интересует?
— Да так, — смутился Ли.
— Сдадим полиции, родственников ведь у него не было, — сказал врач, — Но ты не беспокойся, скоро придет сестра и приберет здесь все.
Едва дождавшись, когда врач продолжит обход и покинет палату, Ли, гремя по паркету французским костылем, метнулся к койке соседа. Он перевернул постель, но нет, книги не было.
Выпотрошив тумбочку, он обнаружил лишь пару автомобильных журналов, зубную щетку, коробочку мятных леденцов стилизованных под сигаретную пачку, блокнот с неровными краями вырванных с корнем страниц и самопишущую ручку. Перебирая личные вещи в отсутствии хозяина Ли вдруг остро осознал, как крайне бесполезно и одиноко они выглядели, как будто прекрасно знали, что хозяин больше никогда не вернется. От них веяло холодом и неприкаянностью.
Книга нашлась под кроватью, зажатая между стеной и белой эмалевой уткой. Видимо уронил, когда спал.
Ли, услышав за шаги по больничному коридору, зажал книгу под мышкой и максимально возможной скоростью вернулся на свое место. Устроившись поудобнее, он, стараясь не дышать, взялся за обложку и хотел уже открыть первую страницу.
Но в этот момент дверь в его палату неожиданно открылась и сестра, старая противная карга, не заходя в комнату, торжествующе указала прямо на него: — Вот он!
5. СЮЙ. НЕОБХОДИМОСТЬ ЖДАТЬ
/Ожидание на прибережном песке/
Необходимость ждать не была чем-то новым или незнакомым. Старик давно уже привык к этому, ждать ему приходилось много. Более того, как было у него заведено, он превратил раздражающий процесс в одно из своих несомненных достоинств и даже научился получать от этого удовольствие.
Хотя У-Сы не любил побережье.
Особенно летом, когда пассаты приносят с собой не обещанный аромат африканских пряностей, а вонь от разлагающейся на берегу рыбы, которую с пронзительными воплями делят огромные, напористые чайки. И даже резкий запах горячего пластика, неизменный спутник любой высококачественной голограммы, не был способен заглушить этот невыносимый аромат.
Но выбора не было и старый учитель терпеливо ждал, неодобрительно поглядывая на журавлей в высоком разрешении, один из которых уже делал вид, что собирается клюнуть его в запыленный башмак. Мятая кепка, короткие штаны, застиранная куртка. Прохожие не обращали внимания на старика, который одиноко и совершенно неподвижно сидел у зоны отдыха возле памятника великому Мао, время от времени утирая лоб выцветшим платком, более похожим на любовно разглаженную затычку, только что извлеченную из протекающей канализационной трубы.
— Лето …, — скрипел старик, если кто-то из прохожих все же бросал на него недовольный взгляд. Как всякий праздношатающийся, он невольно вызывал недовольство у занятых, молодых и энергичных прохожих, которые пролетали мимо по направлению к станции гипер-лупа, гремя замками на сумках и нервно поедая на ходу купленный в автомате дешевый белковый гель.
Вот этого У-Сы точно не одобрял, что и откровенно демонстрировал всем своим видом. Собственно, роль доброго деревенского дедушки так пришлась ему по вкусу, что он даже позволил себе мягко пожурить замешкавшуюся возле него молодую девушку, за поедание этой дряни. Но та лишь презрительно фыркнула и скрылась за пределами индивидуальной зоны, ограниченной голограммой.
От нечего делать старик принялся копаться в панели, вмонтированной в подлокотник скамейки, в надежде сменить журавлей на что-нибудь менее приторное.
Как всегда, он упустил тот момент, когда молодой китаец, одетый в дорогой, модный костюм из нанопоры оказался у него за спиной. Когда он почувствовал это, то, стараясь не показывать своего раздражения оставил панель в покое и медленно развернулся, при этом не вставая со скамейки.
— Ты снова меня удивил, мой мальчик, — сказал У- Сы, стараясь не показывать своего недовольства. Но он видел, что Дэн доволен, как и всегда, когда ему удавалось провести старого учителя.
— Здравствуйте, учитель, — сдержанно поклонился Дэн, — Вы хотели меня видеть? Я пришел.
— Да, я хотел тебя видеть, мой мальчик, — сказал старик и надолго замолчал.
Дэн присел рядом и, вытянув ноги так, что прохожие вынуждены были обходить их лавочку по широкой дуге, терпеливо ждал.
— Ты знаешь, зачем я здесь, — наконец начал учитель, — И я знаю, куда ты направляешься.
— Да, мой учитель, — вежливо выждав, не будет ли продолжения ответил Дэн. — Я знаю. Я знаю, что мной недовольны, но Вы ведь всегда были мной недовольны и вряд ли пришли сюда, чтобы снова сообщить мне только об этом. Что-то случилось еще? Что на этот раз?
У-Сы тяжело вздохнул, но ничего не сказал. Ему явно не хотелось говорить и он охотно отложил бы этот разговор до нового пришествия Будды, если бы мог решать сам. Но в жизни так мало вещей, который может решить самостоятельно даже старый и мудрый учитель.
— Ты давно не заходил ко мне … К нам… Почему? — мягко спросил он Дэна.
— Вы знаете, почему, учитель. — Терпеливо ответил Дэн. — Может, Вы наконец перейдете к главному?
— Ты все тот же, — грустно покачал головой У-Сы, — несдержан и плюешь на традиции… — Ну хорошо, — решился он. — Будем считать, что приличия соблюдены.
Он снова надолго замолчал, разглядывая прохожих и думая о чем-то своем.
У меня есть две вещи, которые я хотели бы тебе сказать, — сказал он наконец. — Во-первых, я хочу чтобы ты знал — не хотел идти. Я говорил им — он не готов и он не поймет. Я говорил им — его место не здесь и вообще это не его место. Но кто будет слушать такого глупого старика как я?
Дэн раздраженно пнул подобравшегося слишком близко журавля пыльным ботинком. Птица подпрыгнула и, расправив крылья, недовольно заклекотала.
— Ясно, — сказал он, — действительно, для этого они могли бы послать кого-нибудь другого, не тебя. А второе дело?
— Я пришел сам. Ты не готов, — старик пристально посмотрел Дэну в глаза. — Я знаю, ты был хорошим кандидатом и у тебя были лучшие шансы. Ты прости, но и я тоже так считаю — ты не готов. Ты думаешь, Дэн, что закончил обучение. Я думаю, тебе еще нужно учиться. Все же ты еще недостаточино развит для того, к чему так стремишся, Дэн. И я пришел сказать тебе об этом, хотя меня никто не просил.
Старик замолча, отдыхая.
— А второе дело… Сейчас Дэн, ты задумал совсем уж странное дело… Не делай этого. Вот что я хотел сказать. Это будет ошибкой.
— Они не знают, что ты здесь? — нетерпеливо спросил молодой китаец.
— Нет. И если узнают, то твой старый глупый учитель может не дожить до заслуженной пенсии.
Дэн встал, и, резко развернувшись к старику, первым делом быстро взял в захват его руки, чуть повыше локтей. А после наступив ему на ноги, Дэн с тихо произнес: — Не беспокойся, пожалуйста. Пенсия тебе не понадобится.
У метро наметился отлив, прохожих стало заметно меньше. И только старик, в линялой и затертой рабочей куртке, неподвижно сидел на скамейке. У его ног пара журавлей затеяли брачный танец, но старик уже не смотрел на них.